Сначала мне померещился тихий женский смех, а потом я услышал настойчивый призыв: «Всех посторонних прошу покинуть борт! Всех посторонних прошу…» Спросонья мелькнула мысль, что я и есть посторонний и что меня черт знает куда сейчас повезут. Не продрав как следуем глаза, я привычно сбросил ноги, соскочил вниз — и ошалело уставился на двух хохочущих женщин. Наверное, я был хорош — в майке далеко не первой свежести, мятых трусах и с заспанной, битой физиономией.

— Нашли место и время, — незнакомым голосом прошепелявил я, сдирая с койки Баландина одеяло и укутываясь, что вызвало новый приступ веселья. — Расселись тут, людей пугают… бесовки.

— Совсем как мой Алексей, — защебетала Маша, — с кем поведёшься, от того и наберёшься. А ведь какой культурный Павел Георгич были, какие слова красивые говорили, ножкой шаркали!

— Ну, просто бич из портовой забегаловки, — улыбнулась Инна.

«Всех провожающих прошу покинуть борт», — уныло вещал по трансляции Лыков.

— Слышали? — В каюту вошёл Чернышёв, в новой с иголочки форме, в белой рубашке, при галстуке. — Откуда здесь это пугало? — удивился он. — Боцман, убрать!

— Пошли вы все к черту, — пряча голые ноги, возмутился я. — Дали бы человеку одеться.

Дверь скрипнула, и Зина, просунув голову, жадно уставилась на Инну.

— Брысь! — рыкнул Чернышёв, и дверь захлопнулась. — Мария, ты мне нужна.

— Спохватился, милый муженёк, пропела Маша, — а я-то думала, что необнятая уйду!

Мы остались одни.

— Выступать приехала? — глупо спросил я, прикрывая рот рукой.

— Сыро здесь, — поддёрнув плечами, сказал Инна. — Ну и дикция у тебя, Паша. С Розой Семёновной поговорю, вернёшься, новые вставит.

— Поговори. Как ты?

— Было не очень, теперь спокойнее. Я ведь от Юрия Петровича ушла.

— Слышал.

— Паша, ты ужасно смешной! — Инна засмеялась. — Родной Монах не узнает.

— Конечно, смешной, мы очень веселились ночью.

— Весь посёлок ходуном ходит. — Инна поёжилась. — Здесь такое творилось, жены, дети…

— Все живы, и слава богу. Тебе пора.

— Да, пора. — Инна встала и подошла ко мне. — Ничего, если я пока у нас… у тебя поживу?

— Ключи у Гриши, — сказал я. — Монах обрадуется.

— А ты?

— Обязательно сейчас отвечать?

— Мы с тобой, — с горечью сказала Инна, — два стареющих дурака. Будь здоров, береги себя.

Она распахнула шубку, прижала мою голову к груди и быстро вышла из каюты.

Едва я оделся и умылся, как пришёл Баландин.

— Ну и видик у вас, Паша!.. Впрочем, извините, я повторяюсь. Долг платежом красен, прихватил вам с завтрака бутерброды. Ба, пирог, и какой — яблочный! Прекрасная фея принесла?

Глаза Баландина пылали неутолимым любопытством.

— Угощайтесь, Илья Михалыч.

Я втихомолку чертыхнулся, беседа с Баландиным никак не входила в мои планы: каждая жилка во мне трепыхалась, я жаждал разобраться в своих ощущениях. Все-таки в каждом человеке дремлет скрытый эгоцентрист, который время от времени пробуждается, чтобы проделать «восемьдесят тысяч вёрст вокруг самого себя». Моя нервная система оказалась не подготовленной к событиям минувших суток, по ней слишком энергично били, а когда на меня пахнуло давно забытым Инниным теплом, я и вовсе готов был зареветь белухой.

— Спасибо, не откажусь. — Баландин отрезал кусок, впился в него зубами и удовлетворённо проурчал: — Вкуснейший! Паша, вы видите перед собой жалкого чревоугодника. Я с детства не могу пройти равнодушно мимо кондитерской, я делаю перед ней стойку, как голодный кот перед тарелкой с жареной рыбой. Можно ещё малюсенький кусочек?

— Сколько хотите.

Я подсел к столу. Инна всегда мастерски пекла, на её пироги к нам сбегалась орава приятелей. Как она ушла, я и позабыл про духовку — заржавела, наверное.

— Паша, — Баландин всё-таки не выдержал, — в столовой команды знают все. Верно, что эта прекрасная фея ваша супруга?

— Вы задали мне чрезвычайно трудный вопрос.

— И я его снимаю! — воскликнул Баландин. — В знак благодарности за пирог докладываю свежую сплетню: наши вдохновители и организаторы напоследок слегка поцапались. Корсаков хотел подбить итоги на берегу, а Чернышёв заупрямился — начальство, мол, нагрянет, шумиху устроит — и выволок нас заседать в море.

— Как подбить итоги? — поразился я. — Ведь мы до конца февраля…

— Ваши сведения устарели. Пока вы сладко спали, Корсаков связался по междугородному телефону с кем-то из министерства и получил санкцию сворачивать экспедицию.

— Но почему?

— Все ломают голову. Видимо, у него свои соображения.

— И Чернышёв согласился?

— С чрезвычайной охотой.

— А вы?.. А Митя и Алесь?

— Что касается меня… — Баландин пожевал губами, как-то поскучнел. — Мне чуточку надоело, Паша, и немножко стыдно: едва успеваем набрать лёд, как со всех ног мчимся обратно в бухту; даже экипаж над нами посмеивается — не замечали? Кажется, Митя и Алесь испытывают подобные чувства. А я, знаете ли, давно отвык быть пешкой в чужой игре, мне это, — Баландин усмехнулся, — вроде бы и не по чину. Зато вы — на коне! Я так и вижу газетную полосу с броским заголовком: «За миг до оверкиля»… Паша, я не могу забыть этого молодого капитана, почти что юношу; когда он пришёл к нам завтракать, Чернышёв сказал: «А у тебя, Васек, волосы того… обледенели». Таких юных седых стариков я видел только на фронте.

Из динамика послышался грустный голос Гриши Букина: «Научный состав просят собраться в салоне».

— Такой славный мальчик, а страдает «комплексом Отелло», — Баландин улыбнулся, — из-за кого? Смешливой глупышки! Даже Достоевский с его нечеловеческим гением здесь не разобрался бы. Пойдёмте?

— Милости прошу к нашему шалашу!

Корсаков встречал нас, как хлебосольный хозяин: на столе, покрытом белой скатертью, лежали конфеты и пирожные, а на серванте — я даже не поверил своим глазам — в окружении рюмок открыто, со спокойной наглостью стояла запретная бутылка коньяка.

— Настоящий банкет! — Чернышёв потирал руки. — Разгул! Конфеты-то какие, уж не с ромом ли, Виктор Сергеич? Мои бесенята такие любят… — он зажмурил глаза, — больше геометрии.